Шарль протянул мадам Иоланде бумагу, которую он взял со стола, и та, ещё даже не взяв в руки, сразу узнала своё письмо к Филиппу Бургундскому.
– Там не о Жанне, – сказала она, еле сдерживая гнев.
– Тем хуже, – в тон ей заметил Шарль. – Я ведь, кажется, говорил уже, что слышать не хочу ни о каких Девах, будь они, хоть трижды святыми! И просил вас, матушка, ПРОСИЛ уничтожить все следы этого дела. Но, видимо, тогда мои просьбы ещё не звучали для вас приказом.
Письмо висело между ними в протянутой руке короля. Мадам Иоланда медленно взяла его и, опуская руку, так же медленно скомкала плотный лист в кулаке. Из-под пальцев посыпались обломки печати.
– Моё письмо было перехвачено, или это Филипп вам прислал?
– Ни то, ни другое, – холодно ответил Шарль, тоном давая понять, что бОльшего не скажет.
«Значит, купили секретаря», – подумала герцогиня. – «Жаль… жаль»
– Филипп это не читал, – продолжил, между тем, Шарль. – и, надеюсь, не прочтёт. Но девчонка, из-за которой вы так переживаете – у него. Говорят, он совсем помешался и не желает продавать её, как было договорено.
Мадам Иоланда истово перекрестилась. Но тут до неё дошёл смысл последних слов Шарля, и рука герцогини повисла в воздухе.
– Договорено?!
– А как же, матушка. Кто-то ведь должен умереть за мою, так называемую сестру.
Мадам Иоланде показалось, что в воздухе что-то лопнуло, и она на мгновение оглохла – настолько безмолвным стало вдруг всё в этой комнате.
– Эту девочку нельзя убивать, Шарль!
Голос поплыл, густой и медлительный, словно и не свой. И герцогиня вдруг почувствовала – очень остро, очень болезненно, потому что ощущения её были почти материальны – почувствовала, что сейчас, сию минуту будет подведена черта подо всей её жизнью! Не в том смысле, что жизнь её закончится, а в том, особенном смысле, когда Судьба решает что-то подчеркнуть в происходящем, потому что здесь, в этом самом месте или развяжется, или завяжется узел, в который вплелось слишком многое…
– Нельзя?! – резкий голос Шарля пробил загустевший вокруг мадам Иоланды воздух. – Нельзя?!! Но почему же вы тогда не убрали её подальше в тот момент, когда я просил вас об этом в первый раз?! Кто помешал вам спрятать это, как вы говорите, Божье чудо у себя в Анжу, в каком-нибудь Фонтевро?! Вы палец о палец не ударили, а теперь будете винить меня, словно я какой-то римский прокуратор?! Так вот, я тоже ничего не буду делать! Пускай Филипп сам решает, как с ней поступить, и ни вам, ни кому-то другому я не дам в это дело вмешиваться!
– И Бэдфорду не дадите? – спросила герцогиня. – И своему Ла Тремую?
– О Ла Тремуе не волнуйтесь. Я слишком благодарен вам за многое, мадам, поэтому в чём-то готов уступить. Мою новую армию я предложу возглавить вашему любимчику, мессиру де Ришемон, и вместе вы вольны делать что хотите в отношении господина де Ла Тремуя. В рамках закона, разумеется. Но могу уже сейчас пообещать – если вы с бретонцем будете достаточно убедительны, я склоню свой слух к любым доводам…
Мадам Иоланда, как во сне подошла к пустому из-за жары камину и бросила в его запылённые пеплом недра скомканное письмо. В любое другое время известие о возвращении Ришемона её бы обрадовало. Но не теперь…
– Вы сказали, Филипп не хочет продавать девушку?
– Я не могу знать этого точно, – пожал плечами Шарль. – Ходят слухи, что за Жанну английский король предложил десять тысяч ливров, но переговоры всё ещё продолжаются. Значит, что-то мешает окончательному завершению сделки.
– Это из-за Люксембургской тётки.
– Моей крёстной? – удивился Шарль. – Надо же… Это она мне хочет любезность оказать, или вы, мадам, как всегда проявили заботу?
– Я просто знаю, что она отказалась выдавать Жанну из Боревуара. Это не могло не затормозить переговоры.
– Может быть… Но, может быть, и нет.
Мадам Иоланда глубоко вдохнула, словно ей не хватало воздуха.
– ТУ девушку нельзя убивать, Шарль! Она больше, чем просто Дева из пророчества! Ты сам только что упомянул римского прокуратора, значит, чувствуешь… понимаешь… Ты сам уверен, что Филипп упрямится из-за неё, и разве это не доказательство?!
– Доказательство чего?
Шарль отвернулся от герцогини и медленно обошёл стол, над которым, словно в монашеской келье, висело распятие. Мгновение он смотрел на тёмный крест, потом приложил руку к груди, где, поверх алого расшитого золотыми нитями камзола, висел крест уже золотой, и поднял на мадам Иоланду просветлённый взор.
– Помните, матушка, как вы учили меня быть королём? У вас это всегда было просто и понятно – соблюдай заповеди, суди по законам рыцарства, не будь слаб и обязан… А потом появился граф Арманьякский, который научил, что королю не повредит изворотливость и та жестокость, которая, единственная, порождает в подданных тот священный трепет, с которым потом о жестоком правителе станут говорить «Великий!». Я усвоил и одно, и другое, а потом ещё и третье, когда бежал из взбунтовавшегося Парижа, чтобы начать счёт своим потерям. А где потери, там страх. И тем третьим, что я усвоил, стало осознание того, что все королевские премудрости, которым вы меня учили, и все жестокие коррективы графа Бернара ничего не стоят, если этот самый народ, который чуть голову мне не свернул, не увидит во мне второго после Бога, то есть, Его помазанника! Тогда они меня не принимали, и я начал терять – сначала уверенность, потом достоинство и разум, потом ваше уважение и свои земли… И я бы потерял всё окончательно, не появись в Шиноне эта ваша Жанна.
Шарль с горькой усмешкой покачал головой.