Жанна д'Арк из рода Валуа. Книга третья - Страница 188

188

А желающих «помочь» всё это разделить хватало!

Как только озаботились вопросом «где судить?», Кошона тут же стал обхаживать глава Парижской епархии.

– Вам негде судить эту еретичку, – ласково говорил он. – Бове захвачен, а Руан и без того переполнен пленными. Моя епархия будет рада предоставить вам территорию, даже несмотря на молчание Рима. Мы же всё понимаем – мы, служители Божьи, стоим вне политики, но за чистоту веры… То, что еретичка помогала, якобы законному королю Франции, роли не играет – она еретичка, и мы должны помочь это выявить… Поэтому я охотно разделю с вами бремя этой тяжёлой ответственности.

Кошон в ответ благодарно кивал, однако не соглашался.

Он прекрасно понимал, что в Париже будет вынужден предоставить право вести суд хозяину диоцеза, а вместе с этим правом и причитающееся вознаграждение. Поэтому, опережая предприимчивого и слишком любезного Парижского епископа, крайне убедительно доказал милорду Бэдфорду всю нецелесообразность проведения суда в столице. «Слишком близко к территориям, захваченным французским королём! Слишком опасно!.. Тогда как в столице Нормандии суд наверняка пройдёт без осложнений…».

Эти резоны регента убедили. Более того, он и сам склонен был провести суд в Руане, потому что там до сих пор активно велись процессы и казни над нормандскими бунтовщиками. На площади Старого Рынка то и дело выставлялись напоказ отрубленные головы, что, по мнению Бэдфорда, являлось хорошим средством устрашения для строптивой пленницы.

– Поместите её в Буврее, – повелел он с ухмылкой. – Пусть любуется на осуждённых. Может, сама станет сговорчивей. Это и для неё, кстати, выгодно. Пообещает не поднимать оружия против нас, признает, что всех обманула и никакой Божьей Девой не является, и я готов отказаться от костра. Мы ведь не крови жаждем. Если девица проявит благоразумие, цель будет достигнута и без жёстких мер.

– Несомненно, – бормотал Кошон.

Его, правда, такой финал процесса совсем не устраивал.

Милорд Бэдфорд видимо забыл, что существует ещё и Клод, от которой следовало избавиться во что бы то ни стало! И весь процесс епископу необходимо было подвести только к той черте, за которой последует передача суду светскому и казнь. Но собственные цели епископ давно и прекрасно умел расставлять по степени их важности и нужности в данный момент. Сейчас ему требовалось получить Руан, и он его получил!

Горько обманутый в своих ожиданиях епископ Парижский пытался было вставлять палки в колёса. Когда стало известно, что Жанну вот-вот вывезут из Боревуара, научил Парижский университет обратиться к епископу с официальным письмом, текст которого недвусмысленно давал понять, что дело Жанны выходит за рамки одного диоцеза. «После удивлявших нас проволочек сия женщина должна быть передана сегодня, как нам сообщили, в руки людей короля… Соблаговолите сделать так, чтобы ее доставили сюда, в Париж, где достаточно ученых людей и где её дело будет тщательно рассмотрено и решено», – писали университетские мужи, справедливо полагая, что этого их пожелания вполне достаточно для немедленного положительного ответа. Но Кошон предпочёл отмолчаться и сделать вид, будто выполняет он единственно волю английского короля, выразителем которой является герцог Бэдфордский.

С той же самой мыслью, которая красноречиво отражалась на его лице, епископ прибыл и в Руан, где его встретили с откровенной враждебностью, поскольку зловредный парижский епископ дотянулся и сюда и тайно успел сообщить местным клирикам о намерении Кошона возглавить епархию. Достопочтенный клирикат, имевший собственного кандидата в архиепископы, был возмущён и прибывшему епископу должного почтения не оказал.

Впрочем, Кошона такой приём ничуть не смутил. Он уже чувствовал себя здесь, как дома, поэтому с первых же дней начал распоряжаться деловито, по-хозяйски и жёстко, чтобы сразу привыкали. А парижскому университету, который был ему кругом обязан, в буквальном смысле заткнул рот щедрым предложением направить в Руан свою делегацию, пообещав выплаты, как дорожные, так и квартирные, и суточные.

– Английская сторона официально не заявляет, но настаивает на том, чтобы в заседаниях участвовали духовные лица Франции. Только Франции! Вы понимаете? – внушал он ещё до отъезда Жану де Ла Фонтену, которого пригласил на процесс в качестве советника по допросу свидетелей. – Нам дают возможность судить беспристрастно, без личных обид за военные поражения, в которых можно было бы уличить англичан, и поэтому мне надо собрать как можно больше значимых для страны духовных особ!

Ла Фонтен хмуро соглашался, но про себя думал, что кому-кому, а досточтимому епископу бовесскому о беспристрастности говорить не следует – у него обид на эту Деву хоть отбавляй! Но участвовать в процессе согласился, отчасти из-за обещанных щедрых выплат, отчасти из-за простого любопытства. В конце концов, всем вокруг было интересно посмотреть, что же представляет из себя арманьякская ведьма и насколько опасной она может оказаться?

– Как вы думаете, не распространятся ли её колдовские чары и на нас? – спрашивал он коллег по дороге в Руан. – Господин Эстиве уверял меня, что девица крайне опасна и может подчинить своей воле кого угодно.

– Этот «гуспилёр»? – насмешливо спросил глава делегации. – О, этот расскажет! У них с Кошоном к девице какая-то общая ненависть.

– Гуспилёр? – переспросил Ла Фонтен и усмехнулся.

Прозвище было метким.

О сквернословии и хамоватом поведении Эстиве знали многие. Кого-то удивляла дружба епископа с подобным человеком, кому-то она казалась закономерной, но дружно все сходились на одном – то, что грубияну-каноннику сходило с рук любое бесчинство, только подчёркивало влияние Кошона, которым прикрывался его любимчик. И хотя Эстиве границы дозволенного умел чувствовать, как никто, и, почти чудом, держался на тонкой грани между полным бесчинством и фанатичным благочестием, в его случае, порой невозможно было отличить одно от другого. Чувствуя за спиной поддержку надёжной, как броня, епископской мантии Кошона канонник уверенно считал себя «последней инстанцией» по любому вопросу. Поэтому, людей, способных на него как-то повлиять, было не много. И ещё меньше было тех, кто решился бы называть его «гуспилёром» в лицо.

188